Это было в Грозном в январе 1995 года. Мы тогда, как затычки в этом всеобщем хаосе, именуемом наведением конституционного порядка, выполняли свои задачи и попутно действовали в интересах различных соединений, вплоть до того, что выводили на исходные позиции разведчиков мотострелковых подразделений, которые потом, в свою очередь, обеспечивали выдвижение своих рот, батальонов, отрядов. Позиция командования, обескураженного этой неразберихой и большими потерями, была донельзя простой. Раз вы 'спецы' - вы и воюйте. Отсутствие связи, четкого взаимодействия и управления приводили к тому, что задачи 'нарезались' практически на ходу. И вот, при возвращении с боевого задания, на одном из перекрестков около разрушенного, теперь уже бывшего овощного магазина, мы внезапно попали под очень плотный огонь противника, который он вел из автоматического оружия из-за сгоревшего бронетранспортера, метров со ста. Бывшего магазина... как все-таки странно для отображения настоящего использовать прошедшее время - бывший магазин, бывшие жители, бывший город, бывшая страна. Огонь противника был достаточно плотным. Чудом никого не задело. Решаем укрыться в этом магазине, чуть отдышаться, оценить обстановку и подумать, как можно обойти этот простреливаемый участок. Времени было немного, поскольку уверенности в том, что духи не будут нас преследовать и дожимать - не было. Начали осматривать помещение и обнаружили лестницу в подвал, используемый ранее как овощехранилище. Он был узкий, в виде длинного коридора, по бокам которого стояли емкости под хранение, различные ящики, тара и какой-то хлам. Пахло сыростью и гнилым луком. Решили исследовать подвал полностью и тут в небольшой нише с левой стороны коридора обнаружили группу людей. В темноте было не видно, поэтому чуть не приняли их за 'духов'. Повезло нам всем: им - что мы не поторопились и не завалили их, и нам - что не взяли на себя невинной крови. Осветив фонарями, поняли, что перед нами гражданские лица, скорее всего - семья. Их было семь человек. Как позже узнали: отец, мать, ее брат с женой, пожилой родственник кого-то из них и двое ребятишек - взрослая девочка лет пятнадцати и совсем малыш, лет двух от роду. Выяснили, что эта семья не смогла вовремя выбраться из города до начала боев и теперь уже два дня не могут никуда сунуться, опасаясь за свою жизнь и жизнь своих детей. Никто из семьи нас ни о чем не просил, не умолял. Мужчины вообще молчали, отвечая на вопросы кивком или односложно, а женщина, мать ребятишек, рассказала только, что дети уже два дня без воды, без еды. Действительно, одежда их была вся сырая, да и малой подкашливал и хныкал периодически. Cестренка и тетка всячески старались его успокоить. Екнуло сердце. Дети и война - это совсем несовместимое... совсем. Был вариант оставить их здесь, в подвале. Чеченцы все-таки с большой долей вероятности не тронули бы своих земляков, да и тащить их с собой не очень хотелось, поскольку это осложнило бы и нашу задачу вернуться живыми к своим. Мы совещались, и тут отец детишек, звали его Саламбек, вдруг сказал, что он работал в этом магазине грузчиком и что подвал этот сквозной, и является общим с подвалом соседнего магазина, который находится на обратной стороне г-образного дома, и уже на другой, примыкающей, улице. Только и надо, что перегородку сломать и через него сквозняком можно выйти сразу на соседнюю улицу. Решив проверить его слова, мы действительно, пройдя чуть дальше по подвалу, уперлись в легкую фанерную перегородку, которую без особых усилий сломали и вышли с другой стороны дома. Совсем рядом, за перекрестком, что был слева, шел бой. Но на улице вроде никого не было. Надо было шевелиться быстрее, на войне такая тишина очень кратковременна. Спустились в подвал обратно. Оставшийся у входа в овощной магазин 'Ботор' сообщил, что к нашему вынужденному убежищу двигается небольшая группа боевиков, в количестве восьми человек. Наверняка это из тех, кто долбил по нам. 'Духи' двигались неторопливо, громко разговаривая друг с другом... Тогда, в начале войны, они еще непуганые были, наглые. Решаем так: 'засвечиваемся' в магазине, провоцируем преследование, а при входе в подвал, в кучке мусора, мимо нее им не пройти, оставляем 'Рождественский подарок', который, с учетом ограниченного пространства, должен уничтожить преследующего нас противника. Олежка все сделал красиво. Мы уже выныривали на улицу с другой стороны подвала, как сзади раздался взрыв. 'Рождество Твое, Христе Спасе наш, Ангели поют на небесех' - прозвучал в голове Рождественский тропарь. Кощунственно как-то, конечно. Ну и ладненько. Прости, Господи. Как говорится: кому-то время, кому - итоги. Сейчас время нам, итоги пока другим. Слава Богу. Исчезаем. Забираю самого маленького пацаненка у его дяди. Пусть старика поддерживает. Отец малого, Саламбек, был ранен, нести не мог, рука его висела, обернутая каким-то тряпьем. А пожилой, тот сам еле передвигался. Сердечник, наверное, был, потому, как одышка сильная мучила его. Говорю чеченской семье что, как и с какой скоростью им надо делать при поступлении команды. Теперь нам было нужно перебежать на противоположную сторону улицы.
Мальчишка затих на руках у меня, хныкать перестал, только трясло его. Или от озноба, или от страха. Игорек уже был на другой стороне улицы, 'маякнул', значит, можно двигаться, прикрывает. Даю команду чеченцам. Вперед и быстро, по двое. Олег замыкающий. Осматриваюсь. Рядом, метрах в двух от меня, лежало двое убитых ребят, наших солдат. Совсем близко, а я их сразу и не заметил за вырванным бордюром. На 'автомате' принимаю решение - снимаю бронежилет с одного из них, закутываю в него пацаненка, прижимаю к себе, обхватываю руками покрепче и перебегаю дорогу. Улица лениво простреливалась все-таки откуда-то. Несколько коротких очередей-'двоек' сопровождали наши перебежки. Присоединившись к нашим, я еще раз оглянулся назад, в сторону, где лежали двое убитых солдат. Они лежали, как мусор в распаханном асфальте. А ведь где-то каждого из них ждут дома родные. И когда-то дождутся, наверное. Сколько будет горя, слез, отчаяния от такой встречи. Эти мысли импульсом пронзили меня. Не прошло и трех секунд, а вся эта картина нарисовалась в моей голове. Такая тут злость меня обуяла. Злость от бессилия что-то изменить в жизни этих ребят. Как будто рычание послышалось тогда из глубины, откуда-то издалека, словно из другого мира совсем. Оно нарастало медленно, будто кто-то постепенно прибавлял громкость. Дрожь пробила все тело дробью, картечью. Холод в момент сменился жаром и опалил все нутро. Кровь, казалось, закипит сейчас. Но вдруг жар прекратился также, как и озноб, вспотевшие ладони сжались в кулак до хруста. Все тело стало каменным. Голова опущена, взгляд исподлобья. И глаза... в них какая-то нечеловеческая, инородная, звериная злость. Теперь все ровно - дрожи нет, души нет, тело послушно и готово ко всему, к боли, бою, любой нагрузке. Я понял, узнал его. Это пришел мой зверь. Опять пришел. Ему снова нужна жертва и моими глазами он взирал на дрожащего у меня на руках чеченского ребенка. Зверю наплевать было какой национальности этот ребенок, он вообще не мыслит человеческими категориями, ему просто нужна кровь. Моя или чужая - но кровь. И если он ее получит, то эта кровь будет разрушать потом мою душу, мой разум, мое тело. Он за этим и приходит. Моя душа - его главная цель. Я представил вдруг, с каким удовольствием я сейчас сверну этому ребенку его тонкую шею. Короткое движение с еле уловимым хрустом-щелчком и - все! Наверное, тогда вот те, лежащие наши ребятишки, будут отомщены. Здесь и сейчас. Жестко и немедленно. С каким смаком я представлял себе, как отнимаю жизнь у этого выкормыша. Как я забираю ее за жизни этих солдатиков. Показалось, что я даже физически ощутил, как исчезает этот маленький человечек, который вырастет и, наверняка, будет убивать наших ребят на этой или какой-нибудь другой войне. Но теперь не вырастет, нет. Я брошу его здесь, на этой же улице, недалеко от тел наших солдатиков. А лучше нет. Так слишком просто. Лучше вспорю коротким быстрым движением его горло, да хлынувшей кровью все вокруг окроплю. Вот это месса будет! Эй, бродячие псы! А ну, вылазь из подвалов и развалин, трапеза вам готова! Ко мне! Ко мне, я сказал! Рвите, жрите это детское тельце из свежего мяса, может, и не тронете тогда тела наших ребят. Сколько их по городу валяется. Именно валяется, не лежит. Раздавленных, обуглившихся, разорванных, обглоданных, полусгнивших... Псы прибегут и начнут вгрызаться в эту молочную плоть, рыча, кусая друг друга. Жажда крови и голод. Голод - вот единственный господин зверя, подчиняющий себе все его существо, та сила, что побуждает съедать себе подобных. Треск раздираемой кожи и сухожилий, сладковатый запах парной человечины. Жрите, псы. Налетай! Не насытитесь сейчас, еще вам будет халява. Вот только повстречать бы либераста или либерасточку какую-нибудь, что нас с экранов и газет поливают грязью, и будет у вас еще пир. Жаль, далеко они сейчас, 'в тепле и чести'. Эх, жаль! Жрите, псы! Только наших ребятушек не трогайте. Мы их заберем, обязательно заберем отсюда. Не сейчас, конечно. Завтра, может. Что же это за командир-то у них такой, что за товарищи бойцы, которые оставили тут их валяться?! Дико как это все! В Афгане мы никогда не бросали своих - ни живых, ни мертвых. Закон есть такой неписаный у разведчиков. Сколько ушло - столько и вернуться должно. Живых или мертвых - но ровно столько же! А тут что происходит такое? Нелепо, неправильно... Злость и обида накатили новой волной. Зверь завладевал мной. Этот мальчонка чеченский сейчас в моих глазах стал вдруг виноват за все: за отношение наших - своих к своим; за то, что необстрелянные ребятишки сюда брошены были на заклание; за безответственность и бездарность военоначальников; за то, что тот механик-водитель с 72-ки имел наезда всего 6 часов; за то, что оператор-наводчик с этого же экипажа ни разу не стрелял с КПВТ, а с ПКТ только два раза на единственных стрельбах; за изнасилованных, убитых и разграбленных моих соотечественников; за то, что я хотел есть, что болела нога; что сотнями гибли люди вокруг; даже за то, что погода была мерзкая. Во всем был сейчас виноват этот чеченский пацаненок, завернутый в 'броник' и притихший на моих руках. Наверное, в тот момент что-то изменилось в моем облике. Наверное, тогда на мое лицо легла страшная маска, как отражение моего зверя, моих страшных мыслей. Так-то зверя впускать в себя, срастаться с ним. Страшно! Мы никогда с ребятами не обсуждали друг с другом такие моменты внутренней борьбы. Это было у каждого глубоким и очень личным. Но столько раз я видел на их лицах в разное время этот страшный отпечаток, отпечаток ИХ зверя, и понимал, что сейчас происходит с товарищами и как трудно всегда усмирить, отогнать, побороть этого дракона. Он ведь, придя однажды, пытается завладеть тобой потом всю жизнь. И как поддаться ему хочется иной раз. Аж до азарта хочется, крушить, рвать, громить. И предлоги-то вроде правильные он указывает, поводы подсовывает какие.
'Россия для русских!' - кричит зверь порой устами молодых пареньков, которые и не понимают своими бритыми головами ни что такое Россия, ни того, что чтобы быть русским, мало родиться им, надо им прежде всего стать. 'Русский' - это не количественная характеристика и категория, а качественная и нравственная. Хитрый гад! Знает зверь на каких струнах играть. Кого по трезвому взять не может - по пьяни одолевает.

Сквернословится, кровью моется,
Да куражится, да кривляется
Бес рябой кривой, в дымке маревой,
Он то тут, то там появляется.

Зло пригоршнями. Корчит рожи мне
И орет своим бесьим голосом.
Я его с хвостом, да с ПК - крестом,
Символ Веры читая, от пояса.

Завизжал тогда как истошно-то,
А я все стрелял в исступлении
С мордой красною, перекошенной.
Вот так выдалось разговение.

Ты меня, черт, не жалоби вздохами.
Охи-ахи оставь, не на паперти!
Со своим бесовьим - скоморохами -
Ты бы шел к своей чертовой матери...

Одному не побороть зверя. Нет. Слишком силен он. Только с Богом вместе. Иначе - рано или поздно - сорвешься, поддашься. Помню, в УЦе замечательный преподаватель, полковник С-ов, вбивал нам в головы, что настоящий профессионализм помимо всего прочего заключается в том, и вся система спецподготовки на это рассчитана, что ты при выполнении задачи используешь полученные и приобретенные знания, умение и навыки исключительно адекватно имеющейся ситуации и условиям боевой задачи. Что воин - это не просто человек с оружием, это образ жизни, а русский воин - особенно. Что крайние чувства, эмоции, злоба, страсть, лишают ум способности трезво оценивать внутренние и внешние процессы, а, значит, создают риск принятия неправильного решения. А на войне - это жизнь твоя и других. Но ведь именно тогда, в УЦе, этого зверя и взращивали в нас. Только растили его в клетке, на цепи, в строго определенных рамках. Учили вызывать его в себе в необходимый момент, чтобы чуять, рвать, хитрить, слушать, как он. Чтобы не чувствовать боли, чтобы переносить нечеловеческие нагрузки. Учили становиться этим зверем, быть похожим на него, сливаться с ним, но только не теряя при этом человеческого облика, разума и совести. Именно это и позволяло держать его в узде, не давая возобладать в твоем существе. Были и такие, у кого потом в какой-то момент этот зверь срывался с цепи, вырывался из клетки, и мы теряли их, как своих товарищей, как правило - навсегда. Главное: только бороться, не поддаваться зверю. Иначе потом очень трудно будет отличить: где я, а где он. А это - конец. Вот и тогда зверь почти завладел мной, и девочка увидела мое преображение, почуяла его, ощутила. Глаза ее были испуганные, руки дрожали...
Очнулся. Прошли секунды, а я совсем потерял счет времени. Вокруг на меня глядели испуганные встревоженные лица и моих группников, и чеченцев. Ребята поняли в чем дело, и Игорек спросил:
- Ты в норме? Давай малого заберу...
- Нормаль все, брат...
Он похлопал меня по плечу, а девчонка вдруг ни с того ни сего улыбнулась и сказала мне:
- Баркал, спасибо вам.
Саламбек посмотрел на дочь с укором, но не промолвил и слова. Странный он был чеченец.
Спасибо... Какое простое и доброе слово - утраченное некогда 'спаси Бог' - наивысшее пожелание благодарящего. И, видимо, совсем не важно на каком языке оно произносится. Есть же в любом слове заключенная энергия - или добрая, или злая. В этом, наверное, и таинство, и сила языка. Отступил от меня зверь в тот самый момент, отступил до времени. Тогда он приходил ко мне часто, каждый день в те первые месяцы войны. До встречи в эфире с Вахой оставалось немного. Я не знал еще об этом. И когда она произойдет, зверь снова приступит ко мне, но уже не злобой, а отчаянием каким-то он будет грызть меня изнутри. А пока отступил. Девчонка тоже это ощутила, по-моему, в глазах ее совсем уже не было страха. Покосившись в сторону своего отца, она вдруг сказала:
- Вы сейчас так похожи на памятник солдату, который в Берлине стоит. Знаете, там солдат с ребенком на руках стоит, правда у него еще меч был, и одет по-другому. Но все равно очень похоже. Даже лицо у вас такое же. У меня открытка есть, вот, смотрите. Мне ее тетя прислала, она в Германии живет.
Она быстро достала из внутреннего кармана курточки целлофановый пакетик с какими-то бумажками девчачьими и извлекла из него обычную почтовую открытку с изображением берлинского памятника Солдату-Освободителю. Мать вдруг что-то быстро сказала ей на своем, видимо, укоряя за излишнюю разговорчивость, с опаской поглядывая на мрачного мужа. Я невольно улыбнулся, взял в руки открытку, поглядел на нее. Конечно, как не знать мне этот замечательный монумент бронзового cолдата-освободителя в Трептов-парке? С детства он был моей любимой скульптурой наряду с Родиной-Матерью, что на Мамаевом Кургане. Мне всегда очень нравился из киноэпопеи 'Освобождение' персонаж Озерова - майор Цветаев, блистательно сыгранный и прожитый замечательным актером Олялиным. Так вот, мальчишкой я был глубоко убежден, что этот монумент в Трептов-парке сделан именно с него, с Цветаева. Посмотрел еще раз на открытку, протянул ее девочке.
Спросил Саламбека, как зовут его дочь. Он сухо ответил:
- Аминат зовут.
- Спасибо тебе, Аминат, - сказал я девчонке. - Береги открытку, правильная она.
Аминат - такое легкое простое имя. Оно напомнило мне имя тети Амины, добрейшей бабушки с моей деревни, соседки. Эх, как там сейчас хорошо, наверное, на Родине, на Волге. Как захотелось забежать пацаном к тете Амине, сунуть руку под теплое полотенце, которым накрывала она большой железный таз, да стащить из него только что испеченные, такие вкусные беляши и треугольники. Побежать потом с обрыва вниз, растянуться на берегу возле старой баржи и просто лежать, глядеть в небо и слушать, как дышит легкими плесками река.
Димон слышал нашу короткую беседу с девчонкой и решил разрядиться:
- Серго, глянь. А точно деваха подметила - реально похож Влад. Плащ-накидку еще бы и на постамент. История повторяется.
Я отшутился:
- Ага, лучше без постамента. А в Бундес сейчас бы не отказался. В барчик какой тихий где-нибудь под Мюнхеном. С пивком да колбасками ихними... ммм. Вот завалят меня если, завещаю: такой памятник надгробный чтобы сделали мне. Хотя на него бабло вам долго собирать придется. Ну, да ладно. Поржали чуть и харэ.
Внезапно я увидел в куске разбитого окна витрины себя. Елки, а ведь и правда - похож! С отражения на меня глядел чумазый, с горящими глазами человек, держащий на одной руке ребенка, а в другой автомат. И понял я где-то внутри, понял то, что чувствовал тот солдат-освободитель с дитем на руках, понял тогда, душой ощутил, что чувствовал майор Цветаев, который пройдя всю войну, уже в Берлине, когда до Победы оставались часы, спасал стариков, детей, женщин из затопленного метро. История повторяется, Димка сказал? Да, вот она, в этом кривом зеркале. Связь такая мистическая. Через десятилетия. Улыбнулся я тогда своему искаженному отражению. Почему-то мне стало приятно в тот момент, и совершенно ясно и четко понятно, что я обязательно вытащу этого ребенка, что мы обязательно спасем этих людей, эту семью. Чтобы ни произошло, мы их защитим.
Двинулись. Старика практически уже приходилось нести на себе. Хорошо, брат матери девчушки помогал. Да и нам спокойнее, оглядываться не надо было лишний раз, вроде, при деле. Двинулись. А меня накрыло. Опустошение внутри, слабость жуткая нахлынула. Пацаненка все-таки отдал Сереге. Сил не было совсем. Так всегда бывает, когда зверь уходит. Высасывает все, высушивает внутри и пустота потом. Душа только обглоданная остается и долго не зарастает... Правда, если не напился зверь крови и уходит голодным, то оставляет внутри уголек после себя, тлеющий такой уголечек. И вроде маленький он, но только подует на него и как быстро он может превратиться сразу в это испепеляющее и разрушающее адское пламя.
Через пару кварталов мы вышли на какое-то подразделение 19 дивизии, короче, к нашим. Запечатлелись тогда в памяти эти ошалелые, усталые, но еще не безразличные лица солдат и офицеров. Смотрели на нас, как на инопланетян, искренне радуясь тому, что мы живые. Совершенно не зная нас, радовались. Одно слово - 'наши'! Особое значение у этого слова на войне. Передали гражданских. Мужчины этого семейства не сказали ничего, женщины горячо благодарили. Да и шут с ними. Ни на них, ни на их благодарности уже никто не обращал внимания, мы уже жили в другом эпизоде. Война тогда только началась, а для нас она уже продолжалась.
Мы разговаривали с каким-то майором, я показывал ему на карте откуда мы вышли, наш маршрут, сообщая ему обстановку в той части города, другую полезную информацию, и в какой-то момент я вдруг почувствовал, как меня кто-то дернул за одежду. Обернулся. Девчушка тайком, пока взрослые ничего не видели, достала быстро опять свой пакетик, вытащила оттуда открытку и сказала:
- Возьмите, пожалуйста...

- Возьмите, пожалуйста, ваши слойки, - девушка-продавщица протянула мне бумажную тарелку с тремя пышущими, только что выпеченными пирожками. Я вздрогнул.
- Приятного аппетита вам, - продолжила она. Я взял свой заказ и отошел от окошка на метр, к пластмассовому столику. Гляжу на тарелку с недоумением, еще не успел переключиться с того, зимнего январского, дня. Пальцы мои только что, казалось, держали открытку, а тут - на тебе - тарелка. Качнул головой. Начал есть. Странная штука - жизнь. Столько лет прошло! Ел и глядел на девушку через мутное оргстекло. Она мне, вроде, как и не чужая совсем - отметил про себя. Как она изменилась, совсем женщина уже. Только вот выросла ненамного, ну, да и не в кого ей. Родители-то ее тоже невысокого роста были.
Не смог я просто съесть эти вкусные слойки и уехать. Не смог. Подошел поближе к окошку палатки.
- Аминка, как живешь-то теперь? Как тут вообще оказалась? Это ж надо так встретиться! Ты знаешь, а я тебе очень рад.
Она как-будто ждала когда я подойду. Глаза ее засветились, и она поведала мне, что перебрались они всей семьей сюда несколько лет назад из Ростова, куда они уехали к родне как раз после того, как мы их спасли. Так и сказала - 'спасли'. Дядя, тот пожилой сердечник-старик, умер, тетка погибла, когда федералы, Аминат на этом слове осеклась на секунду, потом исправилась - то есть, военные - обстреляли аул, где тетя гостила у родственников. Снаряд прямо в дом попал. А еще второго дядю, ее мужа, маминого брата, сожгли бандиты живьем. Он милиционером был в Урус-Мартане. Вот и убили его.
Урус-Мартан. Настоящее бандитское гнездо. Вотчина Арби Бараева. Бывшего гаишника, мрази и беспредельщика. Он был первый из числа новоявленных командиров, кто стал повторять за афганскими и арабскими моджахедами их изуверства, знакомые нам еще по Афгану, в виде отрезанных голов, изуродованных тел наших солдат и офицеров. Поначалу ведь чеченцы не занимались подобными делами. По-крайней мере, в первые полгода войны я с их стороны такого не встречал. Да и пленные рассказывали, что и как. Ничего. Нашел и он свой конец. Сожрал его ЕГО зверь. И тело, и душу сожрал. Гори вечным огнем, тварь! Ты сам выбрал свой путь.

Еще Аминат рассказала, что живут теперь в съемной квартире на Рязанском проспекте. Отец и мама живы, тоже находятся здесь, и братишка тоже с ними. Работает она вот в палатке этой, а сейчас, в предновогодние дни, вечерами еще и подрабатывает на продаже пиротехники в Новогиреево. Пока мы с ней разговаривали, я заметил, что она внимательно смотрит на дорогу и нервничает, когда рядом оказывалась какая-нибудь машина с тонированными стеклами. Я спросил ее, в чем причина ее нервозности. Она ответила, что беспокоится, как бы ее двоюродный брат с друзьями не подъехал. Ругаться будет, что разговаривает с русским. Я усмехнулся тогда с грустью, про себя. Все-таки никогда они не ассимилируются у нас, горцы, никогда. Они всегда будут жить своей жизнью, своими законами. Пусть живут на здоровье. Надо только им рамки создать, границы, за которые выходить нельзя. Обязательно надо. Потому как, если они рамок этих четких и жестких осознавать и ощущать не будут, то и считаться не будут ни с кем и ни с чем. Не потому, что они плохие, просто устроены они так. Они всегда хищники. Волки или шакалы, разные есть, но - хищники. Нельзя с ними заигрывать и слова нарушать нельзя. Сказал - сделал. Иначе ты существовать перестаешь для них, как равный. И никогда не станешь им вновь. Ведь если тебя купить можно, значит, продать тем более. Аксиома!
Поговорили мы с ней еще немного. Конечно, я поинтересовался, как малой-то ее братишка, тот, которого я выносил на руках. Она рассказала, что все хорошо. Что он закончил медресе что ли, хочет стать духовным лицом. Будет учиться дальше. Что родители хотят его отправить учиться в одну из мусульманских стран. 'Ну, что ж. Дай-то Бог!' - подумал я. Лишь бы плохому не научился только. А то видали мы таких 'ученых' в Дагестане. Лишь бы вырос только хорошим человеком, чтоб не пожалеть мне, что я ему не вырвал трахею тогда, когда он еще маленьким был... На какой-то момент зверь опять проснулся во мне. Я начал ощущать это необычное рычание из глубины. Стоп! Молитвой его гоню. Надо уходить. Прошу Аминат передать привет отцу-матери, поздравить от меня с наступающим. Говорю, что теперь при случае, если мимо проеду, буду навещать. Все, пошел. Повернулся спиной и услышал:
- Подождите.
Я подошел к окошку:
- Ну что ты, Аминатка?
Девушка вдруг сказала мне:
- Спасибо вам, Влад, баркал.
Я опять вздрогнул. Снова зверь, словно испугавшись этого слова, этой доброй энергии, отступил. Снова прошлое отразилось в настоящем.
- Да ладно тебе, - сказал я. - Все нормально. Hа здоровье.
- А вы помните, я вам открытку подарила, ну, с памятником?
- Конечно, помню, Амин.
- Она сохранилась у вас?
- Нет, девочка, к сожалению не сохранилась. Пакетика у меня не было, как у тебя, а потом, как-то схему на обратной стороне рисовал, за неимением бумаги под рукой, да потом намокла она сильно и порвалась совсем. Не сохранилась. Жаль! Но я очень хорошо ее помню. Искал потом, только не продаются сейчас такие. Хотел на память себе чтоб... Ладно, поехал я. Адикел, Аминат. Спасибо тебе. Баркал. Все было очень вкусно.
- Марша йайла, адикел, Влад - улыбнувшись, сказала девушка.
Я сел в остывший уже салон машины, включил магнитолу. Колонки отозвались голосом Юры Слатова: 'На Моздок, на Моздок две вертушки улетают...'. Движение, вроде, наладилось, пробка рассосалась, хорошо.
Да, столько лет прошло. Откуда-то из небытия появилась эта Аминат, вспомнилось как все неожиданно... Чудны дела Твои, Господи. Зачем-то Ты свел нас? Для кого это было нужно, для нее или для меня? А может, для нас обоих...
Эта встреча не положила начало нашему тесному общению с девушкой. Она исчезла из моей жизни так же внезапно, как и появилась. Пару раз я заезжал к ней, мы болтали о разных вещах, о настоящем, сознательно избегая обсуждения недалекого, связующего нас, прошлого. Не хотелось о нем говорить, да и ни к чему это все. У нее своя боль, у меня своя. И где-то в корне мы никогда друг друга бы не поняли все равно.
Прошел Новый год, за ним Рождество Христово. В какой-то день, проезжая опять по 3-й Парковой к Щелчку, я вдруг увидел, что оранжевая палатка-тонар пропала. Прошлое, на миг показавшись в настоящем, снова скрылось в безвременье. До какой-то поры притих и зверь.
'...Обрывки тишины так коротки, похожи на последние глотки. А тишина расстреляна совсем. Ах, как она нужна порою всем. А тишина расстреляна совсем. Ах, как она нужна порою всем...' - звучало из колонок.
Как же мне хорошо в этой тишине...

P.S. Я действительно не забыл эту открытку, подаренную мне Аминат. Ездил на Измайловский Вернисаж, на 'блошинку', думал найти такую же, купить. Но ничего не нашел. И вот как-то в интернете я совершенно случайно наткнулся на фотографию монумента Солдату-Освободителю в Берлинском Трептов-парке. Изображение, конечно, не один в один, как на той открытке. Но тот же ракурс, то же небо, да и вид поновее. Скачал себе в компьютер эту фотку. Сделал заставкой на рабочем столе. И теперь, когда открываю ноутбук, на меня глядит с постамента этот бронзовый солдат с ребенком на руке, держащий в другой руке меч. Меч - как лучшее средство решения всех вопросов, в том числе, и национальных, и интернациональных, если что и если кому то...; как гарантия существования и неизбежности простого житейского правила, заключенного в словах, сказанных когда-то давно cвятым благоверным Великим князем Александром Невским: "Идите и скажите всем, что Русь жива. Пусть без страха жалуют к нам в гости. Но если кто с мечом к нам придет - от меча и погибнет! На том стоит и стоять будет Русская Земля!".